Общество гурманов: [сборник] - Джеймс Блэйлок

Элис подошла к ним поближе, чтобы посмотреть на игру. Она улыбнулась Ларкин и положила руку на плечо Гилберта. Тот с угрюмым видом сидел в своем кресле, тупо глядя на нетронутую кружку эля, и выглядел намного старше своих лет, жалким и несчастным. После длительного пребывания в бочке он пах, как соленая треска, а его одежда растрепалась.

— Он ничего не слышит, — вслух пожаловалась Ларкин. — Это все порошок. Теперь ему со страшной силой хочется принять дозу, а мы ему не даем.

— Мы спустили порошок в туалет, — громко объявил Табби. — Страдать никакого толку. Пей пиво, как все нормальные люди, и делай, что говорит Ларкин.

Гилберт повернул голову и посмотрел на Табби, как на незнакомца, а Табби грустно отвернулся.

— Кажись, порошок превратил его в лягушку, — вполне серьезно сказала Ларкин Элис. — Может, ты поцелуешь его в лоб, как девушка ту лягушку у колодца? В книжке сказок такое есть. Хочешь конфету?

— Да, спасибо, — Элис взяла у Ларкин тянучку из патоки и развернула обертку. — Мне помнится, что девушка из сказки в придачу отрезала лягушке голову. Голову резать не будем, но могу поцеловать его, раз ты советуешь. А ты, значит, книжки читаешь?

— Вроде того.

— Можешь мне как-нибудь почитать?

— А ты лягушку поцелуешь?

— Да, — Элис наклонилась, поцеловала Гилберта в лоб и посмотрела ему в глаза. На мгновение в глазах Фробишера-старшего блеснул разум, губы его дрогнули, как будто он собирался заговорить. Он мигнул, непонимающе посмотрел вокруг, но потом снова ушел в себя.

— Ну ходи, лягушачий король, — немного подождав, Ларкин опять перегнулась через стол и сделала ход за него. На сей раз Гилберт, кажется, следил за пальцами девочки и, когда она снова уселась в свое кресло, подался вперед и взял паточную тянучку из ее свертка. Он уже почти запихал конфету в рот вместе с оберткой, но Ларкин выхватила ее и громко разъяснила ему, что сначала конфеты надо разворачивать и не надо есть всё подряд, как собака. Гилберт сидел, открыв рот, в ожидании, пока она положит туда тянучку, а потом принялся жевать ее, глядя перед собой, и коричневая патока текла из уголков его рта.

— Мне кажется, он приходит в себя, — сказала Элис Ларкин.

— Он толстый, вот почему. А вот тощие валятся, как трава.

При слове «тощие» Элис сразу подумала о Лэнгдоне и вспомнила о сафьянной записной книжке, про которую совершенно забыла после завтрака. Она поспешила вверх по лестнице, не ожидая, что ей придется столкнуться с новым кошмаром. Книжка лежала на том же месте, где она ее оставила, все еще сырая. Элис подошла с ней к окну и открыла, осторожно переворачивая листы: первые страницы покрывали рисунки растений, рыб и животных, с короткими заметками, сделанными четким почерком Лэнгдона. Тут были показания барометра с датами, суммы осадков, наблюдения за погодой, за слоном Джонсоном, который жил у них в сарае, за ростом хмеля. Тут был перечень видов бегонии, выбросивших побеги с цветами только на прошлой неделе, — цвет и размер цветов, их необычный солоноватый вкус, отсутствие запаха…

Элис дошла до страницы с вчерашней датой, на которой было проставлено время — 8:18 вечера. И через тридцать секунд ей стало ясно, что произошло. Она почувствовала пустоту в груди и начала задыхаться. Тяжело опустившись на кровать, она немного посидела с закрытыми глазами, пытаясь успокоиться. В книжке нарастал бред — страница за страницей рассеянных замечаний и нелепых утверждений. Почерк становился все крупнее и неразборчивей, фразы все более эксцентричными, а восклицательные знаки и подчеркивания все более обильными. Перед ней лежало письменное свидетельство стремительного погружения в безумие, почти полностью помрачившего разум ее мужа, когда он принял следующие два пакетика порошка, очевидно, пребывая в полном восторге. Эту страницу покрывали пятна, пахнущие пивом и рыбой, а писанина на следующих страницах становилась всё более странной и бессвязной.

Она вернулась вниз, прихватив записную книжку с собой. Ларкин тихо переговаривалась с Табби, который при появлении Элис поднялся. Монеты с ломберного стола исчезли, а Гилберт спал, уронив голову на стол и громогласно храпя.

— Ларкин нужно кое-что тебе сказать, Элис, — мрачно сообщил Табби.

— А мне нужно кое-что сказать тебе, Табби. В чем дело, Ларкин?

— Вот что, мэм. Бобби пошарил по карманам у того типа, которому продал бочку. Он неисправимый, этот Бобби, к тому же это было проще пареной репы, ведь тот тип уже превратился в угря и отупел от порошка. В кармане у него были часы, но я отняла их у Бобби. Дело в том, мэм… — она подняла часы вверх, открыв крышку. — Тут вы. Я только что заметила.

— О боже, — Элис покачнулась и схватилась за спинку кресла, узнав часы — она сама подарила их Лэнгдону на день рождения два года назад. Он вставил под крышку ее фотографию. — Да, это действительно я, Ларкин. Слава богу, что ты принесла их мне.

Табби подлил масла в огонь:

— Получается, это Лэнгдон купил бочку за шестьдесят фунтов чуть больше часа назад. Ты не подозревала, что он принимает порошок?

— Я опасалась. Боже мой, ведь я его видела, — теперь она была уверена. — По Чипсайд спускалась к реке вереница бочек. Я не могла поверить, что он может быть среди них, но это был он. Наверняка он.

— Он сейчас летит вниз по реке со всеми остальными, мэм, — Ларкин отдала Элис часы. — Но мы вытащим его, если поторопимся. Слушай, Табби. Я подгоню лодку к причалу Пикл-Херринг. Знаешь, где это?

— Думаю, у Лондонского моста, но…

— Ниже по реке. Точно напротив Тауэра. Две лодки. Я знаю, где их позаимствовать. Если он уже в реке, придется его догонять. Живо! — девочка выбежала на улицу и стремглав пронеслась мимо окон трактира.

НА РЕКЕ

Уже второй раз за день Элис ехала в сторону Темзы в двухколесном кэбе. Совсем недавно увлечение бочками казалось ей лишь по-своему забавным, по крайней мере с какой-то стороны. Теперь оно виделось едва ли не сатанинским, а вечернее оживление на улицах только раздражало. Проехав Чип-сайд, у Банк-Джанкшн кэб попал в затор. Солнце клонилось к земле, приближался вечер. Элис вспомнила, что говорила Ларкин о погоне за Лэнгдоном вниз по течению, и представила себе гонку в темноте по несущейся к морю в Грейвсенде реке, невероятно широкой и вливающейся в бескрайний океан.

— У меня лопнуло терпение, —